... Впервые я ощутил себя живущим на планете, вероятно, очень рано. Мне трудно сказать, когда это было: может быть, в трехлетнем или четырехлетнем возрасте, а, может быть, и значительно раньше. Мне кажется даже, что я помню себя совершенно маленьким, чуть ли не в пеленках. Когда разрывается завеса прошлого, возникают видения. И среди этих видений, я почти явственно ощущаю и себя.
Вечереет. Зажжена керосиновая лампа с абажуром. Она стоит на столе в маленькой комнате. У лампы отец [1]. Он держит над нею, стараясь согреть, что-то маленькое, какой-то живой комочек, укутанный в вату. Этот комочек – я. Греть же меня на лампе надо потому, что я искусственник. Родился я по восьмому месяцу неожиданно и при следующих обстоятельствах.
Моя мать была телеграфисткой на небольшой железнодорожной станции [2]. Тогда не было автоблокировки и современной сигнализации, и поезда, будь то пассажирские или товарные (так назывались тогда грузовые поезда) запрашивали путь по телеграфу. И вот раз, дежуря, мать моя, когда она была на сносях, допустила «вольность»: пользуясь тем, что квартира, в которой они жили тогда с моим отцом (маленький домик, - я потом не раз побывал в нем, будучи взрослым, - с низкими потолками, с небольшими окнами, чуть приподнятыми от пола и выходящими в сад, - типичный купеческий) был почти рядом со станционной конторой, - пошла поужинать.
Но не успела она усесться за стол, как у семафора раздались настойчивые гудки паровоза, «запросившегося на станцию». Мать испугалась, что ей «нагорит» за задержку поезда. Она прыгнула с крыльца и побежала в контору. Это было теплым августовским вечером. К утру она родила меня [3].
Чтобы представить, в каком я был жалком состоянии, достаточно сказать, что акушерка, принимавшая роды, посоветовала позвать священника, чтобы окрестить меня. «Через несколько дней он умрет», - сказала она. С тех пор прошло около семидесяти лет [4]. Давно спят в сырой земле мои мать и отец, давно похоронена акушерка, так скептически оценившая мои жизненные силы. А я, испытав много житейских бурь и треволнений, все еще хожу по белу свету, как бы в укор поспешным выводам, сделанным медициной. Но каково было моим родителям, ведь я был первенец, да еще мальчик. А это что-нибудь значит...
Впрочем, не только сельская акушерка, подруга моей юной матери, но и мой дедушка по отцу, Степан Захарович, человек очень крепкого телосложения и здоровья, проживший, ничем не болея, без малого восемьдесят лет, также ошибся в оценке моего бренного тела... [5]
Как-то, когда мне было уже двадцать лет и я был женат, он, стоя у калитки за железнодорожной водокачкой, бессменным машинистом которой он прослужил свыше сорока лет, и, держа меня за мои бессильные бицепсы, изрек, печально вздохнув, и не скрывая этого:
- Эх, Линид, Линид, не в наш ты род пошел. Не жилец ты на этом свете...
Что тут скажешь? Разве то, что неисповедимы пути человеков и не дано человекам видеть будущее сквозь пелену времени... Да и в род то я все-таки пошел дедушкин... Ошибся, родной старик!
Как бы там ни было, я жив. И так как я не умер, как предполагалось, а орал, как все младенцы, благим матом, требуя насыщения своего желудка, в нашей семье возникли серьезные трудности. Времена тогда были рабские, царские. Женщина, только что разрешившиеся от бремени, на третий день после родов должна была выйти на службу. А тут еще так случилось, что на нашей станции вдруг не оказалось вакантного места для матери, и ей предстояло ездить «поддежуривать» на соседние станции. Неделя в отъезде, неделя дома...
Как быть? Вся тяжесть ухода за мной легла на мою бабушку по матери, Елизавету Петровну [6], и на отца. Они, да еще тетя Аня [7], старшая сестра моей матери, переехавшая к тому времени к нам на жительство, отстояли меня у смерти...
Кормила меня с ложечки сладким чаем, разбавленным молоком. Трудов и забот было положено много. Но зато когда я подрос, пошел в школу и обнаружил к наукам должное прилежание и отменные способности, отец говорил, что этому виной то, что я с третьего дня не пил материнского молока, а был искусственником. Не знаю, насколько правды в этих словах, но подобного мнения в народе придерживаются и поныне.
Из раннего детства остались и другие впечатления. Причем их становилось тем более, чем больше дней проходило с тех пор, как я появился под солнцем... Иные из них были трогательными и лиричными, иные – комичными и грубоватыми.
Особенно много радостных волнений мы с братом Виктором [8], который был на год моложе меня, переживали каждым ранним рождественским утром, когда, проснувшись «до света», мы вдруг видели в своей комнате елку. Она была увешана разнообразнейшими и многочисленными игрушками, восковыми и бенгальскими хлопушками. На верху же елки, вспыхнув неземным сиянием, даже в полутемной комнате лучилась большая стеклянная звезда. Она была такая же яркая и такая же «живая», как настоящие звезды на декабрьском синем небе... Под елкой стоял Дед Мороз с корзиной, в которой были орехи.
Все это вызывало в нас, детях, неописуемый восторг, какой-то сказочный трепет, торжественность и праздничность настроения. Этому способствовало и то, что родители наши никогда при нас не вносили в дом и не убирали елку. Все приготовления к елке совершались в величайшей тайне, со всяческими предосторожностями, чтобы не разрушить, не погасить радостных эмоций в детской душе и дать пищу фантастике... И мы очень долго верили с братом, что елку приносит Дед Мороз тем хорошим детям, которые слушаются родителей и старших. И мы задолго до Рождества старались изо всех своих детских сил быть послушными и вежливыми мальчиками, и каждый раз наши усилия вознаграждались...
Теперь родители не умеют дарить детям праздник. За две, а то и три недели до Нового года, елку-палку, на глазах у малышей, как несчастную заложницу, замыкают в сарай и держат там вместе с домашней рухлядью или помещают на балконе. От этого лесная елка – долгожданная гостья города – утрачивает свою особенную прелесть, становится обыденной и прозаичной, родной сестрой грубых печных поленьев... А жаль, нельзя обрезать крылья у поэзии!..
На нашей елке, помимо конфет, хлопушек и свечей, было много всяких игрушек: зайчиков, петушков, всевозможных лесных грибов в красных и желтых шапочках, были презабавные матросики, весело покачивающиеся на елочных ветвях, флаги всех держав и многое-многое другое. Но из всего этого елочного разнообразия почему-то больше других запомнились два почтальона. Фигурка эта была великолепна не только потому, что была искусно раскрашена и вообще выполнена с большим художественным вкусом. Она, как две капли воды, была похожа на настоящего, «всамправдишного» нашего почтальона, приносившего каждый день в наш дом письма и газеты.
Красный нос, сумка через плечо, набитая доверху корреспонденцией, форменная тужурка, застегнутая на все пуговицы, обледеневшие, как у моржа, усы и добрая, но хитроватая улыбка на раскрасневшемся лице – вот каким был этот елочный почтальон, повергавший нас в удивление и вызывавший невольную симпатию. Может быть, что касается меня, он был мил сердцу моему еще и потому, что уже в ту детскую пору я инстинктивно тянулся ко всему, что было «надруковано» [9], а надрукованное было в сумке почтальона, совсем не подозревая, что мне будет суждено долгие годы жизни иметь прикосновение к тому, что выходит из-под ротационной машины...
В рождественское утро Пантелей Лукич всегда приходил рано. Пуговицы его шинели и без того постоянно начищенные на сей раз сияли как-то по-особенному ярко, сапоги были такими, что в них можно было смотреться. Усы же, усы поистине были бесподобны! Поздравив всех с праздником и выпив чарку водки, он с удовольствием крякал и, погрозив пальцем своему елочному прототипу, тут же удалялся, чтобы повторить ту же «рождественскую мессу» в соседнем доме.
Впрочем, его появление в такое утро было совершенно необходимым атрибутом, оно придавало неповторимую свежесть и колоритность зимнему празднику. Увы! Теперь уже нет таких почтальонов. Не знаю, надо ли этому радоваться или печалиться. Но законы нивелировки общества давно пришли в столкновение с живыми красками жизни, многие из них притушены... [10]
Из комических воспоминаний в памяти удержался такой случай. Мне два с половиной или три года. Я сижу за обеденным столом вместе с родителями и капризничаю. Мне не нравится борщ, и я не хочу его есть, несмотря на все увещевания отца. Я хочу котлет. После долгого моего плача и всхлипываний получаю требуемое. Но вот обед подходит к концу, все встают из-за стола, только я один остаюсь в своем креслице и, упираясь изо всех сил, требую на этот раз борща.
Отец приходит в раздражение. Уговоры не помогают. Тогда отец, оттолкнув мать, пытавшуюся помешать «экзекуции», снимает с меня штанишки и сажает в тарелку с остывшим борщом. Впрочем, это был почти единственный случай, когда отец применил насилие. Он очень бережно относился к личности своих детей и, не читая Песталоцци, был достаточно рассудителен, чтобы заменить розгу убеждением. Мы любили его за это.
--
--
[1] Бойко Василий Степанович (1886–1963).
[2] мама - Бойко (урожденная Гончарова) Елена Федоровна (1888–1944). В сохранившейся анкете в графе 4. "Место рождения" отец писал: «пос. Солнцево Солнцевского района Курской области». Он родился в доме для служащих железной дороги, который стоял на станции Солнцево. Недалеко от станции было село Никольское и рабочий поселок Коровино, который переименовали в Солнцево в 1967 году.
[3] Отец родился 18 августа 1908 года. Бабушке было тогда 20 лет, дедушке 22 года.
[4] Предполагаю, что текст воспоминаний отец пишет в 1977 году.
[5] Бойко Степан Захарович (1856-1934). Родился в слободе Борисовка Грайворонского уезда Курской губернии (ныне Белгородская область). В 14 лет после смерти отца ушел в Харьков на «железку», устроился на работу в депо обтирщиком паровозов. Был кочегаром, помощником паровозного машиниста. Затем получил самостоятельную работу – был назначен машинистом на водокачку ст. Барвенково Харьковской области. Здесь он встретился с Дарьей Акимовной Крамаренко (1866-1932).
[6] Елизавета Петровна Гончарова (урожденная Теплова), 1842-1920, родилась в семье мещан Ямской слободы г. Курска. Ее отец был мелким купцом. Ямская слобода сегодня та низинная часть г. Курска, которая располагается непосредственно у станции Курск. Здесь сохранились удивительные дома из 19 века, едва стоят на ногах, при каждом сад, но ни одного покинутого. Во всех живут люди. Какой из них принадлежал Тепловым, не ведаю. Брат Владимир (1932 г.р.) рассказывал мне, что помнит себя с братом Юрием (1930 г.р.) мальчиками на фотографии у ворот одного из домов в Ямской слободе. Что это был за дом, он не знает.
[7] Гончарова Анна Федоровна (1884-1943), родная сестра бабушки.
[8] Бойко Виктор Васильевич, 1909 г.р., актер-кукольник Московского государственного театра кукол на ул 25-го Октября (ныне Никольской), затем театр переехал в Елохово, в двух шагах от м. Бауманская. Умер в 1991 году, мы с братом Владимиром были на похоронах.
[9] От укр. «надруковати» - напечатать.
[10] Вспоминаю сцену в доме моего дедушки Василия Степановича, относящуюся к лету 1956 года. Женщина- почтальон приносит дедушке пенсию. На ней простецкая одежда, кирзовые сапоги. В этом в доме она жданный и желанный гость. Снимается с плеча тяжелая сумка с газетами и письмами, Матрена Алексеевна, жена дедушки, уже метнулась к соседям за бутылкой самогона, на стол собирается немудрящая закуска – сало, яичница, вот уже и картошечка вареная дымится, зелень с огорода. Всеобщая трапеза завершается песней. Часа через два – два с половиной деревенский почтальон в прекрасном настроении вновь нагружается сумкой и отправляется по своему привычному пути.
Комментариев нет:
Отправить комментарий