На водокачке летом любили варить кашу. Позвонит, бывало, дедушка по телефону на станцию, вызовет Василия или Серегу, служившего там же осмотрщиком вагонов, скажет: «Бач, хлопцы, стара кличе кашу варити...» И собирается, по родительскому патриаршему зову, вся большая дедушкина семья за водокачкой на огороде в свободное от дежурства время. Обычно это случалось после Петрова дня [1], когда и молодого картофеля, и овощей было полным-полно, да и гуси с утками тучнели... А без гуся или утки, да доброго куска сала, какая могла быть полевая каша?
Василий и Сергей [2] приходили не одни, а вели с собой невесток и внуков, которых дедушка называл «онуками». К их появлению в огороде, на расчищенном для этого месте, уже был воздвигнут на железных штырях – обрубках старых труб, в изобилии валявшихся на задворках водокачки – с железной перекладиной между ними, большущий казан ведра на полтора, а то и два. Установка котла, заготовка дров, специально мелко нарубленных и, конечно же, сухих, как звон, чтобы поддерживать должный жар под котлом, - лежало на дяде Степе, еще одном младшем сыне дедушки [3]. Правда, был еще у дедушки сын Иван, самый младший в семье. Но умер он в малолетстве, годов одиннадцати или двенадцати отроду, а потому и не в счет, так что о нем и забыть успели....
Вспоминали дядю Ивана только на Красную горку [4], в первое воскресенье после Пасхи, когда всем семейством отправлялись с водокачки на наше деревенское кладбище, и там, на Ивановой могилке, по русскому обычаю катали крашеные яйца и выпивали «по маленькой» - поминали Ивана, родителей и всех сродственников. Ивану оставляли красное яичко и кусочек кулича... Выполнив свой долг, вместе со всем народом, в этот день переполнявшим кладбище, - да и теперь свято хранящим это древнее установление, - с чистой совестью чинно шли домой.
Давно это было, очень давно. С тех пор на этом кладбище поселились на вечные времена и дедушка Степан с бабушкой Дарьей, дедушка Федор с бабушкой Елизаветой. Там лежат и наши с Анастасией первенцы – Людмила и Валериан, умершие в младенческом возрасте. А в 1963 году в марте месяце похоронили мы здесь и моего отца, Василия Степановича, на 78 году жизни. Мир их праху! Да будет земля им всем пухом, как говорят в народе.
Кладбище это все там же, только разрослось оно да стало строже и «наряднее» - появились оградки на могилах, памятники под мрамор и надгробия, как в городе. Кладбище там же, и то же оно, только мы теперь не те, стали будто чужестранцами: разбрелись, разъехались по стране, по городам ее и весям, и, как басурмане какие-то, забыли дорогу к родным могилам, а кое-кто даже не знает места на кладбище, где покоится прах близких! Каюсь, и я не был на деревенском кладбище семь лет. И никак не соберусь туда в те места съездить... [5]
Сирые же кости матери моей, Елены Федоровны, умершей в годы войны в эвакуации, покоятся на новоузенском кладбище, вблизи казахских степей, в местах горькой полыни, солонцовых полей и чапаевских походов... Там же, недалеко, в Саратове, похоронена и наша тетка Анна Федоровна, всю жизнь прожившая в нашей семье и, буквально, вынянчившая нас с братом Виктором на своих руках. Она заболела в пути, не дотянула до Новоузенска, и мы вынуждены были оставить ее в саратовской больнице... Милая, бедная тетя Аня, мы не собирались ее предавать. Нет, мы сами не знали, что будет с нами... Было трудное, ужасное время. И все-таки я собирался вернуться за нею. Я непременно бы вернулся за нею. Но она умерла в больнице. Больше мы ее не видели... [6]
Было дяде Степе годов двадцать пять – двадцать шесть. Успел он отслужить действительную и теперь кочегарил на водокачке под строгим присмотром самого дедушки. Жил он в дедушкиной казенной квартире с женой и двумя дочурками. Отличался большой физической силой, необычайной кротостью и хохлацкой невозмутимостью. Однако кротость у дяди Степы не переходила в душевную вялость, она, странным образом, уживалась в нем с буслаевскими замашками, с простодушными деревенскими проказами, тогда бытовавшими повсюду на Руси...[7]
Ему ничего не стоило, например, со своими дружками сменщиками-кочегарами да соседскими великовозрастными малыми, сесть в лодку темной ноченькой, тихо спуститься вниз по реке, совершить лихой набег на помещичий сад. Трофеи – два-три мешка отличнейших духовитых яблок старорусских прославленных сортов – не чета нынешним одеревенелым мичуринским гибридам, уже успевшим выродиться и не имеющим ни настоящего вкуса, ни настоящего запаха, - тут же делились на всю компанию.
Ничего не стоило дяде Степе белым днем вместо своего гуся выхватить, ловко свернув шею, из стада, плавающего на реке, гуся чужого. И все это без нужды, ради какого-то молодечества, ради потехи!.. Ведь своих-то гусей, не считая уток, у дедушки все лето летнее до поздней осени держалось на плаву, почитай полсотни, а то и больше. По правде сказать, соседи не обижались за такой «разбой» на воде, да и не всегда же он случался. Они и сами были не прочь при случае «пощипать», да и пощипывали, гусиное стадо водокатчика. А потом, посмеиваясь, все кивали на сома о семи пудах, якобы, поднявшегося из Дониной ямы...
- Слухай, сосед, - говорили дедушке ближние мужики, - в Гридасове, слухай, не то еще было... Не то, что гусей, телят за ногу таскают сомы. Переведут птицу, ироды, порешат. А что им сделаешь? На дно не нырнешь, гляди, сам бы там не остался. Кабы их изловить, тише бы было. Наставь-ка удочки, может изловишь...
Дедушка поддакивал, обещал соседям «наставить» удочки, Васылю сказать, он рыболов, но за гусей не обижался, как и они не обижались на дядю Степана и водокатчиковых кочегаров. Такое тогда было время, такая пора. Дурил, чудил народ, устав от тяжелого труда, добродушно потешался над самим собой. Другого объекта не было – не было общественной жизни. Всюду была серость и глухомань. И живая струя народного юмора, не находя себе другого выхода, часто выливалась в форму шутки, порой детски наивной и безобидной, а порой грубой и даже злой. И это можно понять. Смех, острое, едкое словцо или выходка так же нужны народу, как и хлеб насущный, как и воздух!..
Не знаю, как могут игнорировать это, как могут неосторожно и бездумно проходить мимо этой живой и неистребимой потребности человека те недалекие и бездарные люди, кто в последнее время так упорно и так настойчиво изгоняет из нашей литературы юмор и сатиру, кто пытается удавить смех на телевидении... Неблагодарная и постыдная работа!..
Дедушка тоже шутил скуки ради, но шутки его были своеобразнее и «масштабнее» и не всегда кончались благополучно. Так, однажды, он позвонил на станцию и сказал, что нужно срочно вызвать механика из отделения дороги. А до отделения было без малого сто километров. Администрация станции всполошилась:
- А что случилось, старина? – спросил начальник станции у дедушки.
- Машина стала. Не качает воду.
Это уже была крупная неприятность. На нашей станции был забор воды для пассажирских и товарных поездов, следовавших с юга на север, а иногда и с севера на юг. Значит, надо было спешно изменять график водозабора на всем большом участке железной дороги от одной узловой станции до другой, подключать другие станции, где имелись станционные водокачки и колонки для забора воды. Что говорить, хлопотное дело, к тому же напрягавшее движение поездов, что было крайне нежелательно и что допускать было нельзя.
Дали служебную телеграмму, куда следует. И первым же отходящим поездом из отделения к нам на станцию выехал инженер. Прибыв на водокачку, он убедился: паровой двигатель стоит, вышел из строя. Почему? Тщательный осмотр машины не дал результата. Три дня бился безуспешно инженер и, наконец, развел руками:
- Ничего не понимаю! – сказал он дедушке и, раскрыв портсигар, с досады закурил. Дело приобретало скандальный характер – крупный инженер, известный на дороге, не мог пустить не столь уж сложную машину, давно не являвшуюся новинкой, оказался беспомощным, бессильным...
- Ваше благородие, господин инженер, - почтительно обратившись к нему, вдруг сказал дедушка. – Я так думаю, пустить машину можно... Если Вы, господин инженер, дозволите, я пущу... Бач, вот оно как...
- Пускай! – сказал инженер. – Посмотрим, как ты это сделаешь.
- Эге, только Вы прежде, господин инженер, помещение освободите, тогда пущу. При Вас не могу, не получится...
Инженер поупрямился, но вышел. Через минуту двигатель чихнул раз, чихнул другой и, вдруг, как ни в чем не бывало, плавно заработал, погнав воду по трубам. Дело было сделано. И как дивился приезжий гость, как ни требовал он потом, чтобы дедушка показал ему, как он пустил машину, тот наотрез отказался. Только и сказал он, что «хитрости» тут никакой нет и что он сам, мол, не знает, как это у него получилось...
Конечно, инженер мог рассердиться, накричать на дедушку, наложить взыскание за дерзость. Но он был добрым человеком, да и ни к чему ему было, чтобы вся эта история получила огласку на дороге. Он счел за лучшее угостить дотошного машиниста водокачки папиросой из собственного портсигара, да еще дать пятерку в придачу «на магарыч», за смекалку, он так и сказал, за смекалку, за труды...
- Работай, старина!.. – бросил он на прощанье. – Но только так больше не шути, за такие шутки больно бьют... Ведь это ты мне свинью подложил. Так, смотри же, помалкивай, держи язык за зубами... И с этим укатил восвояси.
В тот же день вечером на завалинке у водокачки дедушка, лукаво улыбаясь, обо всем этом поведал соседским мужикам. И все они, как малые дети, дружно и весело хохотали, живо представив, как оконфузил дедушка, вогнал в краску их благородие, заезжего барина...
- А что ж, Захарыч, в машине-то было, что она шла, брыкалась? – любопытствовали соседи, поздравляя дедушку, и опять смеялись.
- Да ничего, малость самая. Можно сказать, пустяк, - ответствовал тот, махнув рукой. – Изъязвился поршень в одном месте. Спичку туда вставишь – работает двигатель, вынешь – становится. Люфт, стало быть, небольшой, тесноты нет, значит, качает, не дает хода... А не видать, сколько не смотри. И ухом не учуешь... Намучился по-первóй и я, но все ж приметил, нашел болячку. Дай-ка, думаю, спичку туда вгоню. Взяла моя...
Помолчав, добавил:
- Господин инженер, оно, конечно, человек ученый. Как ему до такой малости дойти? Да, к слову сказать, и спички-то там уже не было. Вынул я ее, еще когда на станцию звонил, оповещал, что, мол, машина стала... Любопытно было мне, что скажет господин инженер, когда приедет...
- И что ж он баил, Захарыч?
- А вот то и баил. Кулаком взмахнул и сказал: «Смотри старина, держи язык за зубами, а не то...», – и дедушка выразительно показал на свой загривок. – Но на магарыч дал, дал, грешить не буду, что было, то было...
Соседи ржали. Они были довольны, очень довольны Захарычем. Да и как не быть довольными? Можно сказать, свой брат, мужик, сосед, и такое учудил. Они хвалили его за хватку, за уменье и, конечно же, за смелость, - могли ведь его и с места согнать. Шуточное ли дело... А поди вот не оробел, да еще и магарыча сорвал...
И долго еще судачили на деревне о том, как водокатчик обвел вокруг пальца важного начальника, как тот не сумел пустить машину, а Захарыч пустил. Даром, что неученый, да зато голова, башковитый, не отнимешь... И посмеивались при этом, довольные соседом, гордые за него, за себя, за весь русский простой народ. Знай, мол, наших!..[8]
Другая дедушкина шутка чуть не окончилась трагически. Но это уже было много позднее, после революции, в 1931 году, за несколько месяцев до ухода его на пенсию, за три года до смерти, когда и время-то было иное, и порядки в государстве были куда более суровыми.
Но расскажу все, как было, со всеми подробностями. Была ранняя весна. Еще река не вскрылась, но ледоход ожидался с часу на час, с минуты на минуту. Редкий пешеход рисковал спуститься на лед, уже подтаявший у берегов, изъеденный, источенный весенним солнцем и ветром, потрескивающий под ногами. Ну, а чтобы переправить санный обоз с одного берега на другой, то об этом нельзя было и подумать...
Так вот, в такую-то пору и подал дедушка на станцию сигнал «SOS!».
- Беда!.. Гридасовский обоз пошел под лед! – прокричал он в трубку. – Надо что-то делать...
Колхозное село Гридасово было на противоположном, правом берегу Сейма, километрах в двух от водокачки, и как раз в эти дни артель добирала семена на элеваторе к предстоящему севу. Спешили управиться с этим делом до разлива вешних вод.
- Большой обоз? – спросили со станции. – Груженый или порожняком?
- Не могу знать, - ответил дедушка. – Не видать из водокачки, со двора – тоже... Кабы у меня глаза острей были, может, что и разглядел. А то слышу, лошади храпят, фыркают, мужики кричат, а что кричат, разобрать невозможно...
- Но все-таки большой обоз, или нет? – добивалась станция.
- Саней с десяток должно будет. Я так думаю, не могут они глыбоко под лед уйти, там от берега место мелкое... Но поспешать надо, неровен час, и у глыб потянуть может. Так что вы там, товарищ начальник (Степан Захарыч всех станционных называл начальниками), поторапливайтесь, дайте, куда надо, знать, оповестите... Люди загинуть могут...
Кого надо, оповестили. Со станции срочно позвонили в райисполком, начальнику милиции. Не прошло и четверти часа, как к месту происшествия, то есть к водокачке, прибыл конный отряд во главе с властями. Конечно, никакого санного обоза в реке не обнаружили и кинулись к машинисту водокачки, подавшему сигнал бедствия.
Дедушка встретил их радушно... Улыбаясь во всю свою широкую и седую бороду, снял с головы малахай и поздоровался с начальником милиции. И тут же, как ни в чем не бывало, поздравил его и всех прибывших товарищей, - с чем бы вы думали? – с Первым апреля!
Начальник милиции взбеленился: - Как ты додумался до этого, старый хрен! – заорал он на него. – Да знаешь ли ты, что за это бывает? Ввести в заблуждение советскую власть, поднять панику в районном масштабе... Соловков мало за такие штучки. Вот я покажу тебе первое апреля! Что вздумал? Узнаешь у меня, где раки зимуют... Седая борода, внуки, небось, женатые, а он чем занимается... Долго еще кричал и возмущался представитель района и грозил всякими карами.
Но дедушка по-прежнему улыбался, никак не умея понять, за что раскричались на него эти люди. Нисколько не смутившись, с детской наивностью, он продолжал поздравлять с Первым апреля то одного, то другого из приехавших. Через неделю дедушку вызвал на допрос в милицию, Тут ему сказали, что он привлекается к уголовной ответственности за дезинформацию властей, и за это преступление полагается от шести месяцев до трех лет тюрьмы. И вот тогда-то донельзя расстроенный и взволнованный, полуглухой и уже ослепший на один глаз, семидесятипятилетний старик обратился ко мне, своему старшему внуку за помощью. Он пришел в районную газету, где я был в то время ответственным секретарем, и рассказал все, как было дело.
- Линид, выручай, в тюрьму деда садовят... А как же стара? Об ней тоже помыслить надо, або как? Что ж она... – говорил он мне, скручивая одну цигарку за другой (под старость лет он начал курить) и затягиваясь крепчайшим крестьянским самосадом. И руки, и голос его дрожали...
Я кинулся к редактору газеты, ныне покойному Федору Федоровичу Шаталову [9]. Он кинулся в районный комитет партии. Первый секретарь райкома срочно пригласил к себе прокурора и посоветовал ему, учитывая преклонный возраст старика и отсутствие отяжеляющих вину обстоятельств, уголовное дело прекратить, ограничившись беседой. Так поступили. Дедушку больше не вызывали в милицию. Туча и на этот раз прошла мимо.
--
[1] Петров пост длится с 4 июня по 11 июля. 12 июля – день Славных и всехвальных первоверховных апостолов Петра и Павла. Пост окончен, народ разговляется курятиной, утятиной, гусятиной. Скот летом не забивают.
[2] Бойко Василий Степанович (1886-1963), мой дедушка, Бойко Сергей Степанович (1890-1940), его родной брат, это он с помощью своих родителей купит кирпичный просторный дом в центре Курска.
[3] Степан Степанович Бойко (1895-1920). Умер от сыпного тифа в возрасте 25 лет. Предполагаю, что полевую кашу варят до революции, году в 1915, когда отцу было 7 лет.
[4] Радоница, поминовение усопших, 9-й день после Светлого Христова Воскресения, Пасхи.
[5] Кое-кто – это я и мой брат Владимир. Но ни отец, ни мама, когда оба они, или только мама привозили меня на месяц к дедушке в Солнцево, чтобы я не болтался в городе (обычно это было в июле), никогда не отвели меня на могилки. Не ходил туда летом и дедушка. А мама еще знала и где ее родители похоронены. И на те могилки не отвела.
[6] Гончарова Анна Федоровна (1884-1943), бабушка Аня, умерла в Саратовской больнице. Помню зимнюю дорогу в заснеженной степи, виллис, солдата за рулем, отец и мама, я у кого-то из них на коленях. Мы едем в Саратовскую больницу. Но там нам сказали, что бабушку Аню уже схоронили по-больничному. С бабушкой Леной я провел еще целую зиму и лето. Накануне ее смерти дворовая собака рыла под дом и выла, присаживаясь. Боялись, что это к пожару, сгорит дом, где мы квартировали. Оказалось, собака выла к бабушкиной смерти. Бабушка умерла поздно вечером, мы уже спали. Дедушка, мама, поняли, что бабушка умерла, мы, три брата проснулись, все плакали. На кладбище гроб бабушки везли на арбе, повозке, с большими колесами и высокими жердевыми бортами.
[7] Бойко Степан Степанович (1895-1920). Отец не вспомнил (или я не спросил), как звали его жену. После смерти Степана остались его дочери Мария и Татьяна, обе вышли замуж, жили рядом с Солнцево в д. Зуевке. Об их жизни отец ничего не смог рассказать.
[8] В детстве я неоднократно слышал, как отец гостям рассказывал эту байку о своем дедушке, подчеркивая смекалистость старого мастера. Но в чем состояла шутка, я так и не понял. Если изъязвился поршень, так менять его надо, а не спички в трещину вставлять. Другая шутка прадеда, о которой пойдет дальше рассказ, и вовсе невероятна с точки зрения здравого смысла. Впрочем, почитайте сами.
[9] Шаталов Федор Федорович, редактор солнцевской районной газеты «Знамя Ленина». Отец в этой районной газете работает ответственным секретарем и заведующим сельхозотделом. Через много лет, уже после войны отец снова будет работать с Ф.Ф. Шаталовым в воронежской «Коммуне». Здесь Федор Федорович будет сначала ответственным секретарем, а затем и заместителем редактора. Думаю, именно Федор Федорович помог в 1949 году отцу устроиться в «Коммуну» сначала собственным корреспондентом, а потом и заведующим сельхозотделом.
Василий и Сергей [2] приходили не одни, а вели с собой невесток и внуков, которых дедушка называл «онуками». К их появлению в огороде, на расчищенном для этого месте, уже был воздвигнут на железных штырях – обрубках старых труб, в изобилии валявшихся на задворках водокачки – с железной перекладиной между ними, большущий казан ведра на полтора, а то и два. Установка котла, заготовка дров, специально мелко нарубленных и, конечно же, сухих, как звон, чтобы поддерживать должный жар под котлом, - лежало на дяде Степе, еще одном младшем сыне дедушки [3]. Правда, был еще у дедушки сын Иван, самый младший в семье. Но умер он в малолетстве, годов одиннадцати или двенадцати отроду, а потому и не в счет, так что о нем и забыть успели....
Вспоминали дядю Ивана только на Красную горку [4], в первое воскресенье после Пасхи, когда всем семейством отправлялись с водокачки на наше деревенское кладбище, и там, на Ивановой могилке, по русскому обычаю катали крашеные яйца и выпивали «по маленькой» - поминали Ивана, родителей и всех сродственников. Ивану оставляли красное яичко и кусочек кулича... Выполнив свой долг, вместе со всем народом, в этот день переполнявшим кладбище, - да и теперь свято хранящим это древнее установление, - с чистой совестью чинно шли домой.
Давно это было, очень давно. С тех пор на этом кладбище поселились на вечные времена и дедушка Степан с бабушкой Дарьей, дедушка Федор с бабушкой Елизаветой. Там лежат и наши с Анастасией первенцы – Людмила и Валериан, умершие в младенческом возрасте. А в 1963 году в марте месяце похоронили мы здесь и моего отца, Василия Степановича, на 78 году жизни. Мир их праху! Да будет земля им всем пухом, как говорят в народе.
Кладбище это все там же, только разрослось оно да стало строже и «наряднее» - появились оградки на могилах, памятники под мрамор и надгробия, как в городе. Кладбище там же, и то же оно, только мы теперь не те, стали будто чужестранцами: разбрелись, разъехались по стране, по городам ее и весям, и, как басурмане какие-то, забыли дорогу к родным могилам, а кое-кто даже не знает места на кладбище, где покоится прах близких! Каюсь, и я не был на деревенском кладбище семь лет. И никак не соберусь туда в те места съездить... [5]
Сирые же кости матери моей, Елены Федоровны, умершей в годы войны в эвакуации, покоятся на новоузенском кладбище, вблизи казахских степей, в местах горькой полыни, солонцовых полей и чапаевских походов... Там же, недалеко, в Саратове, похоронена и наша тетка Анна Федоровна, всю жизнь прожившая в нашей семье и, буквально, вынянчившая нас с братом Виктором на своих руках. Она заболела в пути, не дотянула до Новоузенска, и мы вынуждены были оставить ее в саратовской больнице... Милая, бедная тетя Аня, мы не собирались ее предавать. Нет, мы сами не знали, что будет с нами... Было трудное, ужасное время. И все-таки я собирался вернуться за нею. Я непременно бы вернулся за нею. Но она умерла в больнице. Больше мы ее не видели... [6]
Было дяде Степе годов двадцать пять – двадцать шесть. Успел он отслужить действительную и теперь кочегарил на водокачке под строгим присмотром самого дедушки. Жил он в дедушкиной казенной квартире с женой и двумя дочурками. Отличался большой физической силой, необычайной кротостью и хохлацкой невозмутимостью. Однако кротость у дяди Степы не переходила в душевную вялость, она, странным образом, уживалась в нем с буслаевскими замашками, с простодушными деревенскими проказами, тогда бытовавшими повсюду на Руси...[7]
Ему ничего не стоило, например, со своими дружками сменщиками-кочегарами да соседскими великовозрастными малыми, сесть в лодку темной ноченькой, тихо спуститься вниз по реке, совершить лихой набег на помещичий сад. Трофеи – два-три мешка отличнейших духовитых яблок старорусских прославленных сортов – не чета нынешним одеревенелым мичуринским гибридам, уже успевшим выродиться и не имеющим ни настоящего вкуса, ни настоящего запаха, - тут же делились на всю компанию.
Ничего не стоило дяде Степе белым днем вместо своего гуся выхватить, ловко свернув шею, из стада, плавающего на реке, гуся чужого. И все это без нужды, ради какого-то молодечества, ради потехи!.. Ведь своих-то гусей, не считая уток, у дедушки все лето летнее до поздней осени держалось на плаву, почитай полсотни, а то и больше. По правде сказать, соседи не обижались за такой «разбой» на воде, да и не всегда же он случался. Они и сами были не прочь при случае «пощипать», да и пощипывали, гусиное стадо водокатчика. А потом, посмеиваясь, все кивали на сома о семи пудах, якобы, поднявшегося из Дониной ямы...
- Слухай, сосед, - говорили дедушке ближние мужики, - в Гридасове, слухай, не то еще было... Не то, что гусей, телят за ногу таскают сомы. Переведут птицу, ироды, порешат. А что им сделаешь? На дно не нырнешь, гляди, сам бы там не остался. Кабы их изловить, тише бы было. Наставь-ка удочки, может изловишь...
Дедушка поддакивал, обещал соседям «наставить» удочки, Васылю сказать, он рыболов, но за гусей не обижался, как и они не обижались на дядю Степана и водокатчиковых кочегаров. Такое тогда было время, такая пора. Дурил, чудил народ, устав от тяжелого труда, добродушно потешался над самим собой. Другого объекта не было – не было общественной жизни. Всюду была серость и глухомань. И живая струя народного юмора, не находя себе другого выхода, часто выливалась в форму шутки, порой детски наивной и безобидной, а порой грубой и даже злой. И это можно понять. Смех, острое, едкое словцо или выходка так же нужны народу, как и хлеб насущный, как и воздух!..
Не знаю, как могут игнорировать это, как могут неосторожно и бездумно проходить мимо этой живой и неистребимой потребности человека те недалекие и бездарные люди, кто в последнее время так упорно и так настойчиво изгоняет из нашей литературы юмор и сатиру, кто пытается удавить смех на телевидении... Неблагодарная и постыдная работа!..
Дедушка тоже шутил скуки ради, но шутки его были своеобразнее и «масштабнее» и не всегда кончались благополучно. Так, однажды, он позвонил на станцию и сказал, что нужно срочно вызвать механика из отделения дороги. А до отделения было без малого сто километров. Администрация станции всполошилась:
- А что случилось, старина? – спросил начальник станции у дедушки.
- Машина стала. Не качает воду.
Это уже была крупная неприятность. На нашей станции был забор воды для пассажирских и товарных поездов, следовавших с юга на север, а иногда и с севера на юг. Значит, надо было спешно изменять график водозабора на всем большом участке железной дороги от одной узловой станции до другой, подключать другие станции, где имелись станционные водокачки и колонки для забора воды. Что говорить, хлопотное дело, к тому же напрягавшее движение поездов, что было крайне нежелательно и что допускать было нельзя.
Дали служебную телеграмму, куда следует. И первым же отходящим поездом из отделения к нам на станцию выехал инженер. Прибыв на водокачку, он убедился: паровой двигатель стоит, вышел из строя. Почему? Тщательный осмотр машины не дал результата. Три дня бился безуспешно инженер и, наконец, развел руками:
- Ничего не понимаю! – сказал он дедушке и, раскрыв портсигар, с досады закурил. Дело приобретало скандальный характер – крупный инженер, известный на дороге, не мог пустить не столь уж сложную машину, давно не являвшуюся новинкой, оказался беспомощным, бессильным...
- Ваше благородие, господин инженер, - почтительно обратившись к нему, вдруг сказал дедушка. – Я так думаю, пустить машину можно... Если Вы, господин инженер, дозволите, я пущу... Бач, вот оно как...
- Пускай! – сказал инженер. – Посмотрим, как ты это сделаешь.
- Эге, только Вы прежде, господин инженер, помещение освободите, тогда пущу. При Вас не могу, не получится...
Инженер поупрямился, но вышел. Через минуту двигатель чихнул раз, чихнул другой и, вдруг, как ни в чем не бывало, плавно заработал, погнав воду по трубам. Дело было сделано. И как дивился приезжий гость, как ни требовал он потом, чтобы дедушка показал ему, как он пустил машину, тот наотрез отказался. Только и сказал он, что «хитрости» тут никакой нет и что он сам, мол, не знает, как это у него получилось...
Конечно, инженер мог рассердиться, накричать на дедушку, наложить взыскание за дерзость. Но он был добрым человеком, да и ни к чему ему было, чтобы вся эта история получила огласку на дороге. Он счел за лучшее угостить дотошного машиниста водокачки папиросой из собственного портсигара, да еще дать пятерку в придачу «на магарыч», за смекалку, он так и сказал, за смекалку, за труды...
- Работай, старина!.. – бросил он на прощанье. – Но только так больше не шути, за такие шутки больно бьют... Ведь это ты мне свинью подложил. Так, смотри же, помалкивай, держи язык за зубами... И с этим укатил восвояси.
В тот же день вечером на завалинке у водокачки дедушка, лукаво улыбаясь, обо всем этом поведал соседским мужикам. И все они, как малые дети, дружно и весело хохотали, живо представив, как оконфузил дедушка, вогнал в краску их благородие, заезжего барина...
- А что ж, Захарыч, в машине-то было, что она шла, брыкалась? – любопытствовали соседи, поздравляя дедушку, и опять смеялись.
- Да ничего, малость самая. Можно сказать, пустяк, - ответствовал тот, махнув рукой. – Изъязвился поршень в одном месте. Спичку туда вставишь – работает двигатель, вынешь – становится. Люфт, стало быть, небольшой, тесноты нет, значит, качает, не дает хода... А не видать, сколько не смотри. И ухом не учуешь... Намучился по-первóй и я, но все ж приметил, нашел болячку. Дай-ка, думаю, спичку туда вгоню. Взяла моя...
Помолчав, добавил:
- Господин инженер, оно, конечно, человек ученый. Как ему до такой малости дойти? Да, к слову сказать, и спички-то там уже не было. Вынул я ее, еще когда на станцию звонил, оповещал, что, мол, машина стала... Любопытно было мне, что скажет господин инженер, когда приедет...
- И что ж он баил, Захарыч?
- А вот то и баил. Кулаком взмахнул и сказал: «Смотри старина, держи язык за зубами, а не то...», – и дедушка выразительно показал на свой загривок. – Но на магарыч дал, дал, грешить не буду, что было, то было...
Соседи ржали. Они были довольны, очень довольны Захарычем. Да и как не быть довольными? Можно сказать, свой брат, мужик, сосед, и такое учудил. Они хвалили его за хватку, за уменье и, конечно же, за смелость, - могли ведь его и с места согнать. Шуточное ли дело... А поди вот не оробел, да еще и магарыча сорвал...
И долго еще судачили на деревне о том, как водокатчик обвел вокруг пальца важного начальника, как тот не сумел пустить машину, а Захарыч пустил. Даром, что неученый, да зато голова, башковитый, не отнимешь... И посмеивались при этом, довольные соседом, гордые за него, за себя, за весь русский простой народ. Знай, мол, наших!..[8]
Другая дедушкина шутка чуть не окончилась трагически. Но это уже было много позднее, после революции, в 1931 году, за несколько месяцев до ухода его на пенсию, за три года до смерти, когда и время-то было иное, и порядки в государстве были куда более суровыми.
Но расскажу все, как было, со всеми подробностями. Была ранняя весна. Еще река не вскрылась, но ледоход ожидался с часу на час, с минуты на минуту. Редкий пешеход рисковал спуститься на лед, уже подтаявший у берегов, изъеденный, источенный весенним солнцем и ветром, потрескивающий под ногами. Ну, а чтобы переправить санный обоз с одного берега на другой, то об этом нельзя было и подумать...
Так вот, в такую-то пору и подал дедушка на станцию сигнал «SOS!».
- Беда!.. Гридасовский обоз пошел под лед! – прокричал он в трубку. – Надо что-то делать...
Колхозное село Гридасово было на противоположном, правом берегу Сейма, километрах в двух от водокачки, и как раз в эти дни артель добирала семена на элеваторе к предстоящему севу. Спешили управиться с этим делом до разлива вешних вод.
- Большой обоз? – спросили со станции. – Груженый или порожняком?
- Не могу знать, - ответил дедушка. – Не видать из водокачки, со двора – тоже... Кабы у меня глаза острей были, может, что и разглядел. А то слышу, лошади храпят, фыркают, мужики кричат, а что кричат, разобрать невозможно...
- Но все-таки большой обоз, или нет? – добивалась станция.
- Саней с десяток должно будет. Я так думаю, не могут они глыбоко под лед уйти, там от берега место мелкое... Но поспешать надо, неровен час, и у глыб потянуть может. Так что вы там, товарищ начальник (Степан Захарыч всех станционных называл начальниками), поторапливайтесь, дайте, куда надо, знать, оповестите... Люди загинуть могут...
Кого надо, оповестили. Со станции срочно позвонили в райисполком, начальнику милиции. Не прошло и четверти часа, как к месту происшествия, то есть к водокачке, прибыл конный отряд во главе с властями. Конечно, никакого санного обоза в реке не обнаружили и кинулись к машинисту водокачки, подавшему сигнал бедствия.
Дедушка встретил их радушно... Улыбаясь во всю свою широкую и седую бороду, снял с головы малахай и поздоровался с начальником милиции. И тут же, как ни в чем не бывало, поздравил его и всех прибывших товарищей, - с чем бы вы думали? – с Первым апреля!
Начальник милиции взбеленился: - Как ты додумался до этого, старый хрен! – заорал он на него. – Да знаешь ли ты, что за это бывает? Ввести в заблуждение советскую власть, поднять панику в районном масштабе... Соловков мало за такие штучки. Вот я покажу тебе первое апреля! Что вздумал? Узнаешь у меня, где раки зимуют... Седая борода, внуки, небось, женатые, а он чем занимается... Долго еще кричал и возмущался представитель района и грозил всякими карами.
Но дедушка по-прежнему улыбался, никак не умея понять, за что раскричались на него эти люди. Нисколько не смутившись, с детской наивностью, он продолжал поздравлять с Первым апреля то одного, то другого из приехавших. Через неделю дедушку вызвал на допрос в милицию, Тут ему сказали, что он привлекается к уголовной ответственности за дезинформацию властей, и за это преступление полагается от шести месяцев до трех лет тюрьмы. И вот тогда-то донельзя расстроенный и взволнованный, полуглухой и уже ослепший на один глаз, семидесятипятилетний старик обратился ко мне, своему старшему внуку за помощью. Он пришел в районную газету, где я был в то время ответственным секретарем, и рассказал все, как было дело.
- Линид, выручай, в тюрьму деда садовят... А как же стара? Об ней тоже помыслить надо, або как? Что ж она... – говорил он мне, скручивая одну цигарку за другой (под старость лет он начал курить) и затягиваясь крепчайшим крестьянским самосадом. И руки, и голос его дрожали...
Я кинулся к редактору газеты, ныне покойному Федору Федоровичу Шаталову [9]. Он кинулся в районный комитет партии. Первый секретарь райкома срочно пригласил к себе прокурора и посоветовал ему, учитывая преклонный возраст старика и отсутствие отяжеляющих вину обстоятельств, уголовное дело прекратить, ограничившись беседой. Так поступили. Дедушку больше не вызывали в милицию. Туча и на этот раз прошла мимо.
--
[1] Петров пост длится с 4 июня по 11 июля. 12 июля – день Славных и всехвальных первоверховных апостолов Петра и Павла. Пост окончен, народ разговляется курятиной, утятиной, гусятиной. Скот летом не забивают.
[2] Бойко Василий Степанович (1886-1963), мой дедушка, Бойко Сергей Степанович (1890-1940), его родной брат, это он с помощью своих родителей купит кирпичный просторный дом в центре Курска.
[3] Степан Степанович Бойко (1895-1920). Умер от сыпного тифа в возрасте 25 лет. Предполагаю, что полевую кашу варят до революции, году в 1915, когда отцу было 7 лет.
[4] Радоница, поминовение усопших, 9-й день после Светлого Христова Воскресения, Пасхи.
[5] Кое-кто – это я и мой брат Владимир. Но ни отец, ни мама, когда оба они, или только мама привозили меня на месяц к дедушке в Солнцево, чтобы я не болтался в городе (обычно это было в июле), никогда не отвели меня на могилки. Не ходил туда летом и дедушка. А мама еще знала и где ее родители похоронены. И на те могилки не отвела.
[6] Гончарова Анна Федоровна (1884-1943), бабушка Аня, умерла в Саратовской больнице. Помню зимнюю дорогу в заснеженной степи, виллис, солдата за рулем, отец и мама, я у кого-то из них на коленях. Мы едем в Саратовскую больницу. Но там нам сказали, что бабушку Аню уже схоронили по-больничному. С бабушкой Леной я провел еще целую зиму и лето. Накануне ее смерти дворовая собака рыла под дом и выла, присаживаясь. Боялись, что это к пожару, сгорит дом, где мы квартировали. Оказалось, собака выла к бабушкиной смерти. Бабушка умерла поздно вечером, мы уже спали. Дедушка, мама, поняли, что бабушка умерла, мы, три брата проснулись, все плакали. На кладбище гроб бабушки везли на арбе, повозке, с большими колесами и высокими жердевыми бортами.
[7] Бойко Степан Степанович (1895-1920). Отец не вспомнил (или я не спросил), как звали его жену. После смерти Степана остались его дочери Мария и Татьяна, обе вышли замуж, жили рядом с Солнцево в д. Зуевке. Об их жизни отец ничего не смог рассказать.
[8] В детстве я неоднократно слышал, как отец гостям рассказывал эту байку о своем дедушке, подчеркивая смекалистость старого мастера. Но в чем состояла шутка, я так и не понял. Если изъязвился поршень, так менять его надо, а не спички в трещину вставлять. Другая шутка прадеда, о которой пойдет дальше рассказ, и вовсе невероятна с точки зрения здравого смысла. Впрочем, почитайте сами.
[9] Шаталов Федор Федорович, редактор солнцевской районной газеты «Знамя Ленина». Отец в этой районной газете работает ответственным секретарем и заведующим сельхозотделом. Через много лет, уже после войны отец снова будет работать с Ф.Ф. Шаталовым в воронежской «Коммуне». Здесь Федор Федорович будет сначала ответственным секретарем, а затем и заместителем редактора. Думаю, именно Федор Федорович помог в 1949 году отцу устроиться в «Коммуну» сначала собственным корреспондентом, а потом и заведующим сельхозотделом.
--
--
Комментариев нет:
Отправить комментарий