Кизиловая палка от набалдашника до самого низу была разорвана, имела глубокую и довольно широкую трещину. Но разъять палку надвое или хотя бы увеличить этот разрыв, войдя в трещину, было совершенно немыслимо, как немыслимо разорвать руками стальной трос, - настолько крепко и неподатливо было дерево... Палка эта привлекала внимание многих. И когда любопытные, вертя палку в руках, требовали у дедушки ответа, где, когда и при каких обстоятельствах появилась трещина, он, лукаво пряча в широкую бороду добрую свою украинскую улыбку и, опустив очи долу, всегда полушутя, полусерьезно говорил одно и то же: «Как-то зустрився пизно ввечеру з такими задирикуватыми хлопцами, як вы, ось в сердцах и триснула...» [2] Но так как отделаться от вопрошавших было непросто, дедушка все же вынужден был рассказывать, как это случилось-приключилось.
Давно это было. При царе Горохе. Дедушка тогда был молод, ездил кочегаром на паровозе. Жил в одном южном городе, где и мне потом пришлось не раз живать. Квартиру снимал на горе, которую почему-то называли Холодной. Места там были в те времена довольно безлюдные и небезопасные... И вот как-то, получив жалование, он в поздний глухой час возвращался домой со службы. В темном и глухом месте его остановили трое удалых «хлопцев». Дерзко окликнув, кто идет, и, услышав в ответ, кочегар такой-то, они лихо кинулись к его карманам. Но не тут-то было! В одно мгновение заходила, заработала дедушкина увесистая палка. Миг, и поле боя очищено. Грабители бежали, испытав на собственной шкуре крепость кизила, помноженную на железную крепость мускулов молодого кочегара. Правда, дедушка при этом не раздел никого из сей «честной компании» и не унес с собой, продев палку через узел и перекинув ее через плечо, ничье барахлишко, как это сделал в свое время Михайло Ломоносов в Неметчине, попав ночью в столь же сложное и драматичное положение. Однако и дедушка достиг немалого. Недобрые, свирепые людишки, «шалившие» по ночам на Холодной горе, его больше не трогали. Заслышав шаги знакомого им кочегара, они предупредительно уступали ему дорогу... [3]
Не знаю, насколько все это было так, как было рассказано дедушкой. Но верить ему, сомневаться в его словах, я не имел тогда никакого основания, как, впрочем, не имею и теперь. Во-первых, я не знаю случая, когда бы дедушка сказал неправду; во-вторых, кизиловая палка, надтреснутая сверху донизу, увесистая и грозная, была хотя и немым, но все же убедительным и, так сказать, вещественным свидетельством некогда происшедшего; в-третьих, дедушка обладал действительно большой физической силой, и об этом у нас на станции все знали. Легко, без видимых усилий сгибал он медный пятак, зажав его между пальцами. Теми же пальцами, играючи, легко выпрямлял цинковые пластинки-электроды в то время, как станционные линейные монтеры связи, вынув их из лейденских банок (это делалось для того, чтобы очистить пластинки от осевшего на них купороса), часами, буквально потея, совершали с превеликим трудом это, прямо скажем, нелегкую работу, да и то с помощью плоскогубцев. [4]
Ходил дедушка по земле уверенно и твердо, чуть не до самой смерти, ходил ровно, никогда не гнулся, чем-то напоминая собой большой кряжистый дуб. Только в самые последние дни своей жизни, когда оставалось ему мало быть на свете, он как-то вдруг осел, осунулся, заметно замедлился его шаг. Но на то они и последние дни жизни человеческой...
Среди людей дедушка держался скромно, как обычно держатся все простые люди и дельные работники, но с чувством собственного достоинства. В суждениях и поступках он был независим, перед начальством никогда не заискивал, чувствуя себя мастером своего дела, и был он таковым. Эта независимость его характера, выработанная в веках вольной Украйной, видимо, передалась по законам генов от него к нам, его сыновьям и внукам. Не знаю, кто как из его потомков относится к этому. Что же касается меня, то тайный знак рода, хотя он и принес мне в жизни немало огорчений и создал много сложностей, я храню и поддерживаю в себе, как моральную ценность, переданную мне моими предками, утратить и отступиться от которой так же невозможно, как нельзя отступиться от самого себя... [5]
Но в то же время дедушка и не лез на рожон. Мужицкая осторожность и неспешность в решении житейских и казенных дел, – ведь не случайно же в его виде на жительстве значилось, что родом он из слободы Борисовки, что рядом со знаменитыми Стригунами, лук которых славится очень далеко, – всегда были при нем. [6] Он всегда был немножко «себе на уме», знал «край», дальше которого не следует идти, так как это небезопасно, а, главное, совершенно бесполезно... Это чувство края сильнее всего и, пожалуй, всего ярче проявлялось у него в той «мерке», к какой он прибегал, когда ему приходилось сталкиваться с явной неправдой, или, что еще хуже, с насилием, беззастенчиво чинимым «сильными», - в его масштабах, конечно, «мира сего»... В таких случаях, выслушав лицо пострадавшее или крайне возмущенное тем, что творится на белом свете, он говорил назидательно и почти сурово, грустно покачивая головой: «Ничего не поделаешь. Плетью обухá (он говорил обухá) не перешибешь. Так было, и так будет...» И никакие возражения в резон не принимались...
Деревенская дедушкина «мудрость» теперь, конечно, безнадежно устарела. Теперь иные времена, иные песни... Но уже и тогда, вскоре, когда грянула революция и я подрос, я первый кощунственно пренебрег ею, нанося удар за ударом по проклятому обухý... И что же? Я счастлив, что поступал так, а не иначе. Да и не мог я иначе поступать. К тому же я тогда был молод, был смелее и, пожалуй, чище духом... Как умел, боролся я за правду, т.е. выступал в месткомовской стенгазете, которую сам же и делал, и на собраниях против больших и малых злоупотреблений на нашей железнодорожной станции и в соседнем поселке. Громил мздоимство, угодничество и обывательщину. И, признаюсь, на долю мою в ту пору выпало немало серьезных побед. Но и пора-то тогда была на Руси особенная, неповторимая, двадцатые годы, пора Ильича!.. [7]
И все-таки, – ныне я это вижу особенно явственно, – в чем-то, все-таки, черт возьми, был по-своему прав и дедушка. Крепок оказался этот самый бюрократический обух! И новому поколению бойцов и строителей надо будет много еще положить сил, проявить гражданского мужества, чтобы окончательно сокрушить его... Когда, когда только это будет?!
Должен заметить, что на общественный подвиг, неравный, а порой и опасный бой с пережитками прошлого, со скверной жизни меня неустанно подвигал мой отец. Он и сам в те годы часто бывал рядом со мной, принимал самое горячее участие во всех общественных начинаниях и делах. Не прошло это бесследно – отца моего, Василия Степановича, уважали многие и не только на нашей станции, но и крестьяне-бедняки из близлежащих деревень. К Степанычу они шли за советом и помощью. И он советовал и помогал как умел. [8] Станционное начальство недолюбливало его, и косилось на него за это. Но... что ж поделаешь с начальством?
Водку дедушка не пил. Зато у его дружины, моей бабушки Дарьи Акимовны, маленькой, но довольно юркой хохлушки с Полтавщины, которая, прожив с чоловиком в «кацапщине» сорок с лишним лет, так и не научилась правильно произносить ни одного русского слова, да, по правде говоря, и не стремилась к этому, всегда стояла в угольнике «от удушья» четвертная бутыль водки, настоянная на травах. Но у нее и впрямь-таки была грудная астма. Дедушка знал об этом. Потому-то, видно, он так снисходительно и относился к содержанию угольника, будучи и сам твердо убежден в том, что водка «отворяет» дыхание. К слову сказать, Дарья Акимовна не злоупотребляла его доверием... [9]
Дедушка редко сердился. Еще реже употреблял он бранные слова. Самым же бранным у него было: «Стерво, его матери!». Да и его, это присловье, он употреблял только в минуты большой досады и гнева. Но что оно означало, как его надо было понимать, я не знаю и поныне.
Дедушка не богохульничал, хотя в церковь не ходил, и к служителям религиозного культа – попу, дьякону и псаломщику – относился с нескрываемым юмором... Это, однако, не мешало бабушке на Пасху печь вкусные куличи, красить яйца и святить все это в нашей маленькой станционной церкви, а на Рождество подавать к столу запеченный окорок и нежнейшую, румяную, напоенную непередаваемыми запахами, домашнюю свиную, туго набитую настоящую украинскую колбасу. Такой колбасы теперь нет уже и в помине, кстати, сказать, приготавливаемой дедушкой собственноручно.
К этим двум большим и торжественным праздникам, по стародавнему обычаю, дедушка всегда закалывал кабана пудов на двенадцать. Смотреть на этих кабанов на двор водокачки приходили соседи – крестьяне, знающие толк в этом далеко не простом деле и сами умеющие выкармливать такую же живность. Они одобрительно отзывались о дедушке – хозяине.
В казенном кирпичном доме на водокачке, - а стояла она на берегу полноводной красавицы-реки Сейм, - у Степана Захаровича и Дарьи Акимовны была полная чаша... Но что это я? Ведь это уже иная, следующая страница моей хроники.
--
[1] Шевро – мягкая кожа из шкур коз. - Б.Б.
[2] Отец не владел украинским языком, воспроизводит по памяти. Да и дедушка его говорил на одном из украинских диалектов, в котором достаточно было вкраплений из русского языка. Если верить автоматическому переводу с русского на украинский, эта фраза могла бы звучать примерно так: Якось зустрівся пізно ввечері з такими задиристими хлопцями, як ви, от у серцях і тріснула. – Б.Б. См. http://perevod.uaportal.com/
[3] Речь идет о Харькове – губернском городе России. Если предположить, что молодому кочегару было в это время 20 лет, то описываемые события относятся к 1876 году. Но и в начале ХХ века на Холодной горе возвращаться по темному времени было небезопасно. Иван Илларионович Марцин (рождения предп. 1896 г.), муж тети Поли, родной сестры моей матери, жил на той же Холодной горе и кочегарил на той же железной дороге. Однажды он возвращался домой с получкой в кармане и был встречен лихими ребятами. Не раздумывая и не вступая в излишние объяснения, дядя Ваня пустил в ход кулаки и обратил компанию в бегство. Парни были все местные, в другой раз они к нему уже не подступали.
[4] Мой отец, боюсь, мало что понимал в технике, в его рассказ о методе очистки пластин сгибанием и разгибанием трудно. Коли их можно согнуть и разогнуть руками, то почему бы то же не проделать с помощью плоскогубцев?
[5] Отец всю жизнь не ладил с начальством. Из-за этого ему часто приходилось менять работу. На моей памяти переходы из «Красного знамени» в Харькове в «Курскую правду», из «Курской правды» в воронежскую «Коммуну» и уход из «Коммуны» были вызваны неладами отца с редакторами этих газет (1949-1955 гг.). Я не занимался историей Украины, но свою государственную самостоятельность она приобрела впервые в связи с распадом СССР.
[6] Слобода Борисовка - ныне районный центр Белгородской области. Село Стригуны несколько восточнее Борисовки. На карте это хорошо видно.
[7] На 20-е годы пришлась юность отца. Вот хроника событий его жизни по данным сохранившейся анкеты: 1922-1925 – Курская железнодорожная школа II-й ступени, это 9-летка, отцу 17 лет. 1926-1927 – секретарь волостного союза сельхозлесрабочих, пос. Солнцево, Солнцевского района Курской области, 1928-1929 – кассир-казначей общества потребителей «Гигант», видимо, здесь отец научился хорошо считать на счетах. Когда мне было лет 10 и в доме откуда-то взялись счеты, отец показал мне простейшие действия сложения и вычитания, хотя сам умел и умножать и делить. До появления электронных машин я все подсчеты, связанные с расчетами оплаты за квартиру, свет и пр. услуги, вел на счетах. 1929-1930 – Счетовод, зам. главного бухгалтера мельницы «Союзмука». Отец не дожил до распада Сталинской империи, он романтизировал образ "Ильича", верил, что, если бы революция продолжалась по Ленину, все было бы иначе. Это мнение бытовало в интеллигентской провинциальной среде.
[8] Этим мой дедушка Василий Степанович занимался, видимо, и в последующие годы. Я, когда бывал у него на каникулах в Солнцеве в середине 50-х гг., был свидетелем, как приходили к нему люди за советом. Руководствовался, насколько я помню, он текстами законов, которые печатались в «Известиях» - официальном органе печати Верховного Совета СССР.
[9] В полной мере грудную астму унаследовала внучка Дарьи Акимовны Татьяна Сергеевна Бойко (1908-1959), дочь Сергея Степановича. Я помню ее, угнетенную болезнью в 1957 году, последние годы своей жизни она жила, поддерживаемая уколами скоропомощных бригад. Умерла в возрасте 51 года. Астмой страдал и мой дедушка Василий Степанович, в студенческие годы я покупал ему в Москве какие-то лекарства от астмы. Лечился же он в основном по методу своей матушки, Дарьи Акимовны, не знаю, насколько успешно, но утверждал, что алкоголь – водка ли, самогон ли, ему помогают. Дотянулась ли эта прабабушкина астма до Алеши, не знаю, но астматический компонент участковый педиатр у него отмечала.
Комментариев нет:
Отправить комментарий